Воспоминания о ЦМШ

Э. Д. Грач. «До и после ЦМШ»

Сначала попытаюсь рассказать о том, что происходило в моей музыкальной судьбе до поступления в ЦМШ — когда и почему я начал учиться игре на скрипке, кто меня учил и как случилось, что оказался в Москве, в знаменитой ЦМШ в классе изумительного музыканта и великого педагога Абрама Ильича Ямпольского.
Родился я в Одессе, а заниматься на скрипке стал в 1937 году. Что к этому подтолкнуло? Я прочел передовицу газеты «Правда», где говорилось о советских скрипачах, которые во главе с Давидом Федоровичем Ойстрахом заполнили весь пьедестал на конкурсе в Брюсселе, завоевав почти все премии. Как известно, они были удостоены первой, третьей, четвертой, пятой и шестой премий.

В ту пору мне было шесть лет. Когда я это прочел, стал просить маму купить мне скрипку, так как тоже хотел быть лауреатом. События развивались так. Визави от нашего дома (на Пушкинской улице) жил знаменитый скрипичный педагог Петр Соломонович Столярский. Мама была знакома с его дочерью, Нелли Петровной, которая по ее просьбе организовала встречу с отцом. Надо сказать, что Столярский не называл своих учеников по именам, а говорил «мальчик» или «девочка». Меня привели к Петру Соломоновичу — я был сначала ошеломлен его кабинетом, особенно большим количеством прекрасных картин. Но, рассматривая их, я не понимал, чего же он от меня хочет. Оказалось, что надо было выяснить, каков у меня слух. Затем Столярский сказал, что «ручки у мальчика очень неплохие для скрипки. А слух, вероятно, есть, но как-то глубоко запрятан, это надо развивать». Естественно — ведь до этого я совсем не интересовался музыкой.

Меня прикрепили к М.Э. Гольдштейну, старшему брату Бориса (Буси) Гольдштейна, чье имя тогда гремело… Михаил Гольдштейн был ярко талантливым человеком — чрезвычайно одаренным и в журналистике, и в игре на скрипке, и в композиции (достаточно вспомнить сочиненную им симфонию, якобы, принадлежавшую Овсянико-Куликовскому, и многое другое в этом роде). Кстати, гораздо позже я однажды увидел программу его концертов в Париже — он исполнял 14 сонат Бетховена для скрипки и фортепиано. Неизвестно, где он взял последние четыре. Скорее всего, сам написал…

Занимался он со мной весьма оригинальным образом (это было очень смешно). Перед ним находилось зеркало, а он, сидя за столом, что-то печатал на машинке. Я стоял позади и каждый раз получал от него указания. Когда же, три месяца спустя, надо было поступать в школу, он привел меня к Столярскому, но тот сказал: «Что ты сделал с мальчиком? Он не поступит». Но я все же поступил, и тогда мне очень повезло: Гольдштейн без разрешения уехал на какие-то гастроли, и его лишили работы в школе. Как раз в это время приехал в Одессу молодой педагог В.З. Мордкович, который взял меня в свой класс. Тут мне улыбнулось счастье, потому что Гольдштейн занимался со мной с помощью зеркала, а Вениамин Зиновьевич становился на колени, чтобы лучше видеть, правильно ли расположены мои пальцы на смычке. Всегда вспоминаю это — не знаю, есть ли сейчас педагоги, которые так занимаются. Я исключительно благодарен Мордковичу за то, что дал мне хорошие первоначальные навыки.

Три года я прозанимался в школе имени П.С. Столярского. Началась война, моя семья эвакуировалась из Одессы. Через Уфу, а затем Кызыл-орду мы долго добирались до Сибири и, наконец, в 1942 году оказались в Новосибирске. Все это время я, конечно, на скрипке не занимался. Но когда приехал в Новосибирск, снова посчастливилось, о чем всегда буду вспоминать (хочется, чтобы ученики так же вспоминали своих педагогов).

Здесь, в Новосибирске, я встретился с Иосифом Ароновичем Гутманом, замечательным педагогом, у которого стал учиться. Это было, что называется, попадание в «десятку». Гутман, который продолжил линию Мордковича и Столярского, очень меня заинтересовал. Он был совершенно изумительным человеком — интеллигентнейшим и чрезвычайно преданным своим ученикам, превосходным, тонким знатоком непростых профессиональных секретов игры на скрипке. До войны он работал в Киевской консерватории, где был ассистентом известного профессора Я.С. Магазинера. Занятия с ним проходили очень содержательно и отличались глубоким проникновением во все детали скрипичной игры.

В Новосибирске нас очень поддержали. После того, как я сыграл на торжественном концерте, посвященном празднованию 7-го ноября (или 1-го мая), «Балладу и полонез» Вьетана, меня вызвал к себе первый секретарь Новосибирского обкома партии Михаил Васильевич Кулагин. Он создал для меня исключительные по тем временам условия: мы с мамой получили комнату в центре города (до того занимали углы, причем отовсюду нас гнали хозяйки — ведь целые дни я играл на скрипке), питались в обкомовской столовой и пользовались библиотекой обкома. Причем М.В. Кулагин даже дал задание помочь мне создать личную библиотеку. И это в то время, когда все свободные ресурсы направлялись в освобожденные районы, после того, как, наконец, произошел крутой перелом на фронте. Наступал 1944-й год…

Был организован пионерский лагерь, специально созданный для учащихся музыкальной школы. Там можно было заниматься; нас неплохо кормили, и, главное, с нами были родители. Это был пионерский лагерь, но с занятиями — мы не просто отдыхали. Регулярно проводились концерты.

Класс И.А. Гутмана всегда давал очень интересные классные вечера, на которых непременно выступал унисон скрипачей. До сих пор помню эти концерты, потому что однажды пришлось играть больным (у меня была свинка; сохранилась фотография в таком виде), но нужно было играть, так как я был концертмейстером этого унисона.

В июле 1944 г. состоялся мой первый сольный концерт в Новосибирске, где тогда находились Ленинградская филармония, квартет имени Глазунова в полном составе, Ленинградский театр имени Пушкина, дирижеры Евгений Мравинский и Курт Зандерлинг. Благодаря этому мое музыкальное воспитание продолжалось в замечательной среде. В сущности, с отъездом из Одессы я ничего не потерял, а, скорее, приобрел, потому что заслуженный коллектив республики Ленинградский симфонический оркестр в то время был едва ли не лучшим в стране. На моем концерте было много музыкантов. Среди них — Мравинский, Зандерлинг и весь квартет имени Глазунова, а также известный дирижер А. Стасевич, бывший в то время в Новосибирске на гастролях.

После концерта сразу возник разговор о том, что надо ехать в Москву. И.А. Гутман это очень поддержал. Он, замечательный музыкант, все прекрасно понимал, ибо был умнейшим человеком: не пытался сохранить меня «при себе».

В 1944 году было трудно попасть в Москву: ведь шла война, и нельзя было просто так приехать. Я пошел на прием к М.В. Кулагину, все ему рассказал. Он ответил: «Эдик, мне жалко с тобой расставаться, но, конечно, надо ехать в Москву». И добавил: «Вот ты носишь одежду, а есть еще костюм?». — «Нет, вот только это…». — «Ничего, сошьем, все сделаем». Сшили мне новый костюм, дали нам с мамой командировку, так как в Москву можно было ехать только по пропускам. И мы поехали.

Пока готовились к переезду, обсуждался важный вопрос: к кому идти учиться? До войны на гастроли в Одессу приезжал Д.Ф. Ойстрах, который был близким другом моего педагога В.З. Мордковича. Вениамин Зиновьевич тогда приводил Ойстраха к нам домой. Помню, я играл ему вторую и третью части ля-минорного концерта Вивальди. Брат моего отца был известным адвокатом, жил в Москве. Мы обратились к нему с просьбой найти Ойстраха и поговорить с ним. Но в это же время приехал в Москву А. Стасевич. Он побывал у А.И. Ямпольского и рассказал ему о мальчике, который давал сольный концерт в Новосибирске. Ямпольский не просто откликнулся на эту информацию одной фразой — он написал нам письмо на 12-ти страницах. Я очень сожалею, что это письмо во время одного из переездов было утеряно. Он писал подробно, как нужно готовиться к поступлению в Центральную музыкальную школу. В том числе относительно сольфеджио и всех остальных вступительных экзаменов. После такого письма я смело поехал в Москву. Придя к Ямпольскому на улицу Горького, где он жил и занимался, сыграл Второй концерт Венявского. Помню, что все время, пока я играл, где-то рядом, правее или левее от меня, появлялся какой-то юноша лет восемнадцати-девятнадцати. Это был Леня Коган, который в то время жил у Абрама Ильича. Он смотрел, как работает моя левая рука и как действует правая. Наконец, прослушав весь концерт, Ямпольский дал согласие, чтобы я поступал в ЦМШ.

Центральная музыкальная школа тогда еще находилась в Среднем Кисловском переулке. Проучились там несколько месяцев, и в конце 1944-го года либо в начале 1945-го школа переселилась в то место, где ныне, в сущности, построено новое здание. Я был принят в 7-й класс. Приятно было услышать от заведующего учебной частью пожелание, чтобы «почаще к нам прилетали такие грачи».

В Новосибирске, среди учащихся музыкальной школы, я слыл звездой первой величины. А в ЦМШ вскоре понял, сколько и как нужно заниматься, потому что был совершенно потрясен игрой Игоря Безродного, Лолика, как в нашем классе его называли. Словом, понял, что необходимо усердно и разумно трудиться.

Большим счастьем были учиться у А.И. Ямпольского. Занятия в школьные годы незабываемы. В общей сложности я занимался у него двенадцать лет, до его кончины в 1956 году; из них треть этого срока — в школе, то есть четыре года (седьмой, восьмой, девятый и десятый классы).

Может быть, благодаря тому, что я вскоре стал лауреатом Международного конкурса, после первого курса консерватории начались мои гастрольные поездки по Союзу. Но эти четыре года в школе — самые запоминающиеся в моей жизни по наполненности: ни в коем случае не могу сказать, что учился в ЦМШ «всего четыре года».

Наш класс в школе был совершенно потрясающим не только по количеству талантливых ребят, но и очень дружным (об этом замечательно рассказала Лиана Генина). Когда мы оканчивали ЦМШ, Василий Петрович Ширинский, директор школы, сказал: «Ваш класс нам доставил самые большие радости и самые большие горести». И действительно: нас даже однажды исключили из школы — целиком весь класс. Похулиганили немного и, в результате, какое-то время (всего несколько дней) не ходили в школу…

Одноклассники, с кем вместе учились, остались друзьями на всю жизнь — мы по-настоящему близкие люди. В нашем классе были прекрасные (не хорошие, а именно прекрасные!) педагоги, они дали нам очень хорошую профессиональную и жизненную школу. Но как зрелого скрипача меня создал, конечно, Ямпольский. Он был неповторимым педагогом, совершенно изумительным человеком, которого я всегда помню и считаю вторым отцом.

Сейчас в консерватории укоренилось такое явление. В программах студентов, которых я стараюсь почаще выпускать на сцену в концертах (классных, кафедральных, в качестве солистов в сопровождении оркестра «Московия»), обозначены разные произведения, но исполняются они не полностью, а отдельными частями. Скажем, в зимней сессии скрипач играет первую часть, а в весенней — вторую и третью. Ямпольский никогда этого не допускал: он всегда требовал, чтобы все приготовленное учеником к данному концерту или экзамену (даже гамма во всех видах!), было исполнено перед комиссией. А на лето Абрам Ильич задавал не один концерт, а три. Кроме того, фантазии, виртуозные произведения, пьесы и, конечно, части из сольного Баха, каприсы. Все это надо было в сентябре ему показать. Он же из всего выученного выбирал то, что нужно готовить к выступлениям. Например, Третий концерт Сен-Санса я нигде не играл, но в классе прошел.

Как мы занимались? Один урок отводился на первую часть, два урока на вторую и третью. Таким путем я изучил концерт Конюса, с которым сначала не выступал, а позже записал на пластинку. Иными словами, из всего выученного Ямпольский выбирал то, что считал нужным в данный момент. И это готовилось к открытому концерту, к различным прослушиваниям и выступлениям.

Начало моих занятий в классе А.И. Ямпольского было именно таким: я получил от него обширное задание, поскольку в технических основах моей игры он ничего не менял. У меня, благодаря предшествовавшим занятиям в Одессе с В.З. Мордковичем, а затем в Новосибирске с И.А. Гутманом, были хорошо поставлены руки, в частности, правая рука (что бывает не часто). Поэтому Абрам Ильич сразу дал мне сонату ре мажор Корелли и «Скерцо-тарантеллу» Венявского. На этих произведениях он некоторое время «задержался», решая важные звуковые, стилистические и технические задачи. Это был знаменательный этап в моем развитии. Недаром в фильме, который тогда был снят о ЦМШ, на уроке у Ямпольского в моем исполнении звучит «Скерцо-тарантелла». Это было, кажется, в начале 1945 года, когда я учился, как уже сказано, в седьмом классе.

При поступлении в ЦМШ Ямпольский меня спросил: «После концерта Венявского ты в Новосибирске играл что-нибудь?». Я ответил, что после выступления в сольном концерте играл еще первую часть концерта Мендельсона. Поэтому Ямпольский не вернулся к ней и сказал: «Тогда возьмем вторую и третью части». И вслед за этим он сразу «погнал» меня по репертуару. За четыре года я набрал огромный репертуарный багаж. Вспоминаю, сколько скрипичных концертов я сыграл! Тут были и «Испанская симфония» Лало, и Концерт Чайковского, вторая и третья части Концерта Бетховена и многое другое. Были концерты Вьетана, в том числе Первый, который не часто исполняется, а также другие редко исполняемые пьесы — Абрам Ильич давал мне свои ноты.

Занятия были фантастическими — помню их до мельчайших подробностей. Однажды я принес на урок до мажорное адажио Баха, а он спрашивает: «Что за издание у тебя?». С нотами тогда было очень трудно. Говорю: «Вот тут Адажио и Фуга, а потом какие-то незнакомые “Вариации” Эрнста», — и прочитал название. Он вспомнил: «Я это слышал… Где-то в 1925–1926-м годах. Дай мне скрипку». И поразительно: почти все сыграл с листа.

На уроках Ямпольский был немногословен, поскольку исключительно выразительными были его лицо, мимика, взгляд. Никогда не было даже намека на грубость или крик. Зато каждое его указание мы понимали с полуслова, даже с полужеста.

Можно еще очень многое вспоминать о занятиях в классе Ямпольского, например, о том, как он работал над звуком (Ямпольский говорил «тон»). И тон, действительно, был исключительным у всех его воспитанников.

Другая примечательная особенность А.И. Ямпольского как педагога состояла в том, что все его ученики были разными. Он умел сохранить индивидуальность молодого скрипача и развить ее. В моих занятиях с Абрамом Ильичом был такой случай при подготовке выпускного экзамена в ЦМШ. Я готовил пять произведений, так как окончание школы было очень серьезным испытанием и огромным событием. Играл Анданте и Аллегро из Второй сольной сонаты ля минор Баха, первую часть Концерта Чайковского, вторую часть Концерта Ракова, «Лирическую песню» Й. Сука и «Этюд в форме вальса» Сен-Санса. Когда я принес на урок «Этюд», выяснилось, что мой темперамент (отсутствием которого, кажется, никогда не страдал) недостаточен для яркой кульминации в этой пьесе. Абрам Ильич сказал: «Мало!». Я повторил еще раз — и опять «мало»! Так он несколько раз мучил этим «мало, мало», что, в конце концов, я смычком врезался в лампу. Сняв смычок, я услышал: «Ну, вот теперь достаточно…».

В годы учения в ЦМШ два раза в неделю с Ямпольским занимались только четыре ученика — Леня Коган, Юлик Ситковецкий, Игорь Безродный и я. И все мы стали музыкантами, непохожими друг на друга — каждый в своем исполнительском творчестве очень индивидуален. А сколько еще замечательных скрипачей было в его классе!

Центральную музыкальную школу я помню всегда. Поэтому счастлив, что Александр Николаевич Якупов построил новое здание на том же самом месте, где мы когда-то учились. И теперь можно как бы ходить в ту, прежнюю, а, в сущности, новую школу.

В превосходном новом зале ЦМШ мы уже провели два конкурса скрипачей имени А.И. Ямпольского. Радуюсь не только оттого, что именно здесь представилась эта возможность. Мне приятно потому, что тут я учился у А.И. Ямпольского. Для меня эта память дорога на всю жизнь.
Asset 39
Пожалуйста,
поверните ваше
устройство
горизонтально.